Михаил Кураев - Саамский заговор [историческое повествование]
Михайлов знал, что эта странная, не для протокола, фраза, сказанная без угрозы, просто, на некоторых действовала не хуже угроз и «особых методов дознания». Он и сам не понимал, что после непробиваемой стены тяжких и неопровержимых обвинений, которыми окружал подследственного, растерявшегося, ничего не понимающего, не видящего выхода, переходя на «ты», предлагал другой, человеческий разговор, неформальный, открывающий лазейку, вселяющий надежду. Бывают минуты в жизни человека, когда ему больше всего нужны сочувствие и понимание.
Напротив миниатюрного, в сущности, следователя сидел громоздкий человек, побледневший во все свое вытянутое лицо, с похолодевшей душой, с остановившимися глазами, забывший дышать… Он ехал сюда, в общем-то, бодрым, уверенным в себе человеком. Не чувствуя за собой никакой вины, даже ловил себя на стыдноватой мысли о том, что вот и ему открывается возможность заглянуть за ту непроницаемую завесу, за которой в последнее время исчезают самые неожиданные люди. Теперь он чувствовал всем своим существом, что эта завеса сейчас замкнется и отрежет его от жизни в ее беспредельных возможностях. И все зависит от того, что он сейчас скажет, вернее, от того, что хочет услышать этот негодяй…
Что самое быстрое на свете? Известно, мысль. Сколько же их пронеслось в чуть вытянутой огурцом голове Егора Ефремовича Черткова. «Я или… он?» Егор Ефремович даже про себя не стал называть Алдымова ни по фамилии, ни по имения, просто «он», словно неведомо, о ком шла речь. И тут же себе ответил: «Я». Дальше последовали убедительные доказательства верности выбора: «Польза, которую принес и еще принесу стране и науке я, несоизмерима с его провинциальным краеведением». Брошен был на весы и букварь: «Мой букварь или его? Мой!» А самая убедительная мысль мелькнула, как молния, внеся последнюю ясность: «Он пожил, а у меня вся жизнь впереди».
«Умный, кажется, все понял», — подумал многоопытный младший лейтенант.
— Когда я пойму, что вы от меня ждете, быть может, я сумею вам помочь… — Егор Ефремович услышал произнесенные им слова, словно со стороны, такие странные и неожиданные, словно подсказанные Калининым со стены.
Михаил Иванович на портрете, единственный свидетель разговора, смотрел на Черткова одобрительно, без укоризны, по-отечески, ласково…
Михайлов пропустил сказанное мимо ушей, важнее было то, что он видел перед собой, видел не первый раз. «Теперь пусть поговорит. Когда сказано главное, надо дать поговорить. Это их успокаивает».
— Рассказывайте. — Иван Михайлович отложил перо, откинулся на спинку стула, всем видом показывая, что решил передохнуть. — Вы же дружите с Алдымовым. Сами же себя называете «друг дома».
Черткову было неприятно услышать это от следователя.
— «Друг» — это, понимает ли, вежливое преувеличение. Здесь, в Мурманске, Алдымов — фигура заметная. Он умеет располагать к себе людей. А много ли надо бесприютному холостяку? Приходится сближаться с людьми, которые отвечают хотя бы одной стороне моей души. Человека, которому я мог бы доверить свою душу, я, конечно, искал, но не встретил. Я, может быть, вообще занимаюсь не своим делом. Во мне еще в детстве заметили склонность к писательству. Извините, увлекся. — Чертков даже улыбнулся. Видел бы он эту улыбку! — Да, признаюсь, я испытывал к Алдымову симпатию. Но как бы это точнее выразиться, понимаете ли… Симпатии имеют свой предел насыщения. Стоит его перейти, как натыкаешься на что-то непреодолимое. Наступает отчуждение, усугубленное чувством потери прежней близости.
Чертков поймал себя на мысли о том, что ему никогда не приходилось говорить о своем отношении к Алдымову, формулировать, и вдруг здесь он говорит искренне, легко и даже охотно, а главное, глубоко, как и должен говорить ученый. Пусть почувствует…
Михайлов почувствовал, что к «делу» все, что говорит сейчас этот отошедший от испуга детина, относится мало, это уже ни в допрос, ни в протокол, но слушать ему было интересно. Ему нравилось, что ученый говорит с ним не только как с равным, но вроде как по-товарищески, такое на допросах случается редко.
Чертков заметил, что взгляд синих глаз, устремленный на него, потеплел, а до этого был ледяным.
— Мне казалось, — Чертков видел, что его слушают, и слушают внимательно, а внимание аудитории всегда вдохновляет лектора, — что между нами существует то, что французы называют abandon, откровенность. Но моя откровенность была ему нужна лишь для того, чтобы питать чувство собственного превосходства. Как же, я здесь новичок, как, помните, говорят герои Джека Лондона, чечако, а он свой человек на любом саамском погосте. И то, что я титулованный ученый, а он самоучка, конечно, ставило нас в неравные положения. Я не искал убедить его в моей правоте, он принимал это за упрямство. Мне казалось, что у нас довольно общего, чтобы, не ссорясь, идти по одной дороге. Практической работы край непочатый. Всем хватит места — и верующим, и неверующим, как говорится, и постившимся, непостившимся, — неожиданно для себя ввернул Чертков из пасхального слова Василия Великого.
— Мы знаем, что советская наука идет сегодня семимильными шагами вперед. Может быть, я не прав?
— Совершенно правы, — с готовностью подтвердил Чертков.
— Я в этом не сомневался. Скажите, нужен ли сегодня советской науке ученый-самоучка, у нас что, не хватает настоящих ученых? — в голосе Михайлова прозвучала искренняя забота о советской науке, даже сострадание.
— На определенном этапе энтузиасты, собирающие фактический материал, исследующие среду, подолгу живущие рядом с объектом исследования, оказывают серьезную помощь науке. Но на каком-то этапе, когда требуются базовые знания, когда от эмпирического, так сказать, этапа мы переходим к аналитическому и синтетическому, здесь амбиции самоучек могут быть даже вредны. Это диалектика. Жизнь не стоит, понимаете ли, на месте. То, что было хорошо в свое время, на своем этапе, может стать в какое-то время даже вредным.
— Оставим диалектику в покое. Вы мне скажите, сегодня, не вчера и не позавчера, сегодня Алдымов нужен саамам, нужен науке? — голос Михайлова был по — человечески заботлив. Болит душа у младшего лейтенанта о саамах, тревожится сердце за советскую науку.
— Не знаю, так ли уж нужен он сегодня саамам, советская власть всесторонне о них заботится, а для науки пользы от ученых-самоучек сегодня не много, даже мало…
— Вы сказали, что от таких помощников сегодня советской науке может быть даже вред. Вы сможете повторить это на очной ставке?
— Если в этом есть необходимость…
— Может, Егор Ефремович, возникнуть такая необходимость.
Следователь слушал так заинтересованно и говорил так мягко, что казалось, еще немножко, и можно будет… пожалуй что, и расстаться друзьями.
«Самое время ему все объяснить, пусть поймет, что я ни с какой стороны, ни к чему такому никаким боком не могу быть причастен».
— Я узкий специалист. — Егор Ефремович постарался улыбнуться. На этот раз улыбка вышла вполне правдоподобной. — Наука, понимаете ли, требует от нас, ученых, особого зрения. Для того чтобы видеть далеко, нужно смотреть, устремив взгляд в одну точку, не отвлекаться по сторонам. Меня могут упрекнуть, я не знаю жизни… Согласен. Виноват. Не знаю. Жизнь настолько пестра, чрезвычайно многообразна, я не могу отвлекаться, как говорится, глазеть по сторонам. Я смотрю по прямой линии моей специальности…
— Вы хотите сказать, что могли проглядеть, не увидеть заговор, вызревавший рядом с вами? — Иван Михайлович потянулся, такие вопросы задают просто так, от скуки, для разговора, иначе их можно спугнуть. — Вы допускаете, что такой заговор мог происходить рядом с вами?
— Да все что угодно могло происходить…
— Я вас спрашиваю не про «все что угодно». Я вас спрашиваю о заговоре. Отвечайте. — Отдохнувший Михайлов придвинулся к столу, взял ручку и обмакнул перо в чернила.
Чертков похолодел. Этот сморчок с солдатской школой ликвидации безграмотности, а в лучшем случае с курсами младшего комсостава за плечами так ловко обошел выстроенную им, без пяти минут профессором, казавшуюся такой надежной защиту. Что последует за признанием того, что у него под носом мог происходить заговор, просчитать было легко.
Где ж ему было знать, что Иван Михайлович таких «незрячих», ничего вокруг себя не видящих, повидал и в Москве, и в Ленинграде. Вроде умные люди и образованные, а приемчики, чтобы уйти от ответственности, можно по пальцам пересчитать.
— Повторить вопрос?
— Как вам сказать… Видите ли, по здравому разумению, если я признаю, что могло происходить «все что угодно», то надо допустить и возможность самых невероятных событий…
— Не делайте следствию одолжения, мы ни в ваших одолжениях, ни в чьих других не нуждаемся. Мне нужно записать в протокол, ваш ответ: допускаете или не допускаете, что у вас, как вы выразились, под носом мог происходить враждебный заговор? Ответ будет записан так: Я, Чертков, Егор Ефремович, на вопрос следствия: «Допускаю ли возможность наличия враждебного заговора среди сотрудников» — отвечаю…
